【译诗】 《无论谁发现马蹄铁》 （苏俄） 奥西普 曼德尔斯塔姆
转录自我的新浪博客
【译诗】
《无论谁发现马蹄铁》
【俄】 奥西普·曼德尔斯塔姆（1891—1938）
我们看着森林并且说：
这是片为了船只和桅杆的森林，
红松，
脱落在树顶他们蓬松的负荷，
会在风暴中吱嘎作响，
在狂怒而无木的气流中；
铅垂线牢牢系住起舞的甲板
紧紧扒在海风盐渍的脚跟下。
这海的漫游者，
沉浸他对空间不羁的渴望，
正犁过排浪的潮纹，用几何学的测针，
以陆地范围内的吸引力
来校对大海汹涌的表面。
但是呼吸着
从船板中渗漏的树脂液的味道，
并赞赏这钉固到舱壁的木板
非是由平和的伯利恒木匠，却由另一位 ——
那旅程之父，航海者之友所铆 ——
我们说道
它们也曾挺立在陆地上，
不自在就像驴子的脊背，
它们的树冠健忘了树根，
在一条闻名的山岭上；
也号叫在甜蜜突胀的云团下，
无果地向天空奉献它们珍贵的运货
为了一小撮盐。
我们当从哪里开始？
一切抛落而坼裂，
空气因由比喻而颤动，
没有一个词比另一个更适合，
大地发出隐喻的哼唱。
轻便的双轮马车将它的套具
纵身驾驭上疾驰的鸟群，
迸发开去，
与赛道上那些喷着鼻息的名马竞逐。
三重幸福的是那在歌中留名的人；
一首歌为命名所增色
比其它的歌曲存活地更久，
带饰就已醒目
便不再担心遗忘和昏沉的气息，
无论是男人的接近，抑或野兽皮毛的味道
或只是手掌间摩挲的香料草味。
空气变暗如水，万物其中泳动如鱼，
鱼鳍推拨着球体
那是紧实的、弹性的，几乎不加热的 ——
这晶体，那里面车轮滚动而马匹惊避，
而湿润的黑土则夜夜被草叉、
三叉戟，锄头和犁所翻新。
空气被稠密混合如同这大地 ——
你无法从中出来，要进去也不易。
沙沙声穿过树林像一场绿地球戏；
孩子们用指节玩弄着死兽的椎骨。
我们时代的岁月以其虚弱的计算结束。
让我们感激曾经拥有的一切：
我自己也犯错，迷路，失算。
时代像只金球发出鸣响，
抛去，掏空，无人支持。
每当触及，它就回答“是”和“不”，
像一个孩子会说：
”我给你一个苹果“或”我不会给你一个“
它的脸发这些话是对于他声音的准确模拟。
声音依旧在回响，虽然它的来源消失了。
骏马，栽躺在尘中翻着白沫。
而它脖颈上陡峭的弧线，
仍保持对着奋蹄急进的回忆，
那一刻不只是四蹄
更是多如路上飞溅的石子，
当烈焰之蹄腾空离开了地面
并重始其四蹄的交替。
所以，
无论谁发现马蹄铁
都会吹去尘土，
用毛布擦拭直到锃亮为止，
然后
把它挂在门口上
教它休息，
如此它便不必再从燧石上击溅火星。
人类的嘴唇
再也没有更多要说的
保持着说出最后一词时的情状。
而手臂上还留着沉重感
尽管罐子中的水
已在带回家的路上
遗洒了一半。
我此刻说着的话并不是我说的，
而是从大地中挖出来石化的麦粒。
有人
在硬币上描绘狮子，
另些人
铸造头像；
各式各样黄铜、黄金、青铜的圆块
在大地里享有同等的荣耀。
世纪，试图咬穿它们，在那里留下齿痕
时间裁削着我，如同一枚硬币，
而我已没有多少留给我自己。
1923
注：转译自James Greene英译本
附：原诗
НАШЕДШИЙ ПОДКОВУ
Осип Мандельштам
Глядим на лес и говорим:
— Вот лес корабельный, мачтовый,
Розовые сосны,
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями,
В разъяренном безлесном воздухе;
Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,
И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины
Хрупкий прибор геометра,
Сличит с притяженьем земного лона
Шероховатую поверхность морей.
А вдыхая запах
Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,
Любуясь на доски,
Заклепанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником, а другим —
Отцом путешествий, другом морехода, —
Говорим:
— И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
Свой благородный груз.
С чего начать?
Все трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
3емля гудит метафорой,
И легкие двуколки
В броской упряжи густых от натуги птичьих стай
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.
Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живет среди других —
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха —
Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чобра, растертого между ладоней.
Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля, —
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.
Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой,
Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
Так ребенок отвечает:
«Я дам тебе яблоко» — или: «Я не дам тебе яблоко».
И лицо его — точный слепок с голоса, который произносит эти слова.
Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, —
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли
Пышущего жаром иноходца.
Так
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она не заблестит;
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.
Человеческие губы,
которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остается ощущение тяжести,
Хотя кувшин
наполовину расплескался,
пока его несли домой.
То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.
Одни
на монетах изображают льва,
Другие —
голову.
Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешки
С одинаковой почестью лежат в земле,
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого...
1923
【译诗】
《无论谁发现马蹄铁》
【俄】 奥西普·曼德尔斯塔姆（1891—1938）
我们看着森林并且说：
这是片为了船只和桅杆的森林，
红松，
脱落在树顶他们蓬松的负荷，
会在风暴中吱嘎作响，
在狂怒而无木的气流中；
铅垂线牢牢系住起舞的甲板
紧紧扒在海风盐渍的脚跟下。
这海的漫游者，
沉浸他对空间不羁的渴望，
正犁过排浪的潮纹，用几何学的测针，
以陆地范围内的吸引力
来校对大海汹涌的表面。
但是呼吸着
从船板中渗漏的树脂液的味道，
并赞赏这钉固到舱壁的木板
非是由平和的伯利恒木匠，却由另一位 ——
那旅程之父，航海者之友所铆 ——
我们说道
它们也曾挺立在陆地上，
不自在就像驴子的脊背，
它们的树冠健忘了树根，
在一条闻名的山岭上；
也号叫在甜蜜突胀的云团下，
无果地向天空奉献它们珍贵的运货
为了一小撮盐。
我们当从哪里开始？
一切抛落而坼裂，
空气因由比喻而颤动，
没有一个词比另一个更适合，
大地发出隐喻的哼唱。
轻便的双轮马车将它的套具
纵身驾驭上疾驰的鸟群，
迸发开去，
与赛道上那些喷着鼻息的名马竞逐。
三重幸福的是那在歌中留名的人；
一首歌为命名所增色
比其它的歌曲存活地更久，
带饰就已醒目
便不再担心遗忘和昏沉的气息，
无论是男人的接近，抑或野兽皮毛的味道
或只是手掌间摩挲的香料草味。
空气变暗如水，万物其中泳动如鱼，
鱼鳍推拨着球体
那是紧实的、弹性的，几乎不加热的 ——
这晶体，那里面车轮滚动而马匹惊避，
而湿润的黑土则夜夜被草叉、
三叉戟，锄头和犁所翻新。
空气被稠密混合如同这大地 ——
你无法从中出来，要进去也不易。
沙沙声穿过树林像一场绿地球戏；
孩子们用指节玩弄着死兽的椎骨。
我们时代的岁月以其虚弱的计算结束。
让我们感激曾经拥有的一切：
我自己也犯错，迷路，失算。
时代像只金球发出鸣响，
抛去，掏空，无人支持。
每当触及，它就回答“是”和“不”，
像一个孩子会说：
”我给你一个苹果“或”我不会给你一个“
它的脸发这些话是对于他声音的准确模拟。
声音依旧在回响，虽然它的来源消失了。
骏马，栽躺在尘中翻着白沫。
而它脖颈上陡峭的弧线，
仍保持对着奋蹄急进的回忆，
那一刻不只是四蹄
更是多如路上飞溅的石子，
当烈焰之蹄腾空离开了地面
并重始其四蹄的交替。
所以，
无论谁发现马蹄铁
都会吹去尘土，
用毛布擦拭直到锃亮为止，
然后
把它挂在门口上
教它休息，
如此它便不必再从燧石上击溅火星。
人类的嘴唇
再也没有更多要说的
保持着说出最后一词时的情状。
而手臂上还留着沉重感
尽管罐子中的水
已在带回家的路上
遗洒了一半。
我此刻说着的话并不是我说的，
而是从大地中挖出来石化的麦粒。
有人
在硬币上描绘狮子，
另些人
铸造头像；
各式各样黄铜、黄金、青铜的圆块
在大地里享有同等的荣耀。
世纪，试图咬穿它们，在那里留下齿痕
时间裁削着我，如同一枚硬币，
而我已没有多少留给我自己。
1923
注：转译自James Greene英译本
附：原诗
НАШЕДШИЙ ПОДКОВУ
Осип Мандельштам
Глядим на лес и говорим:
— Вот лес корабельный, мачтовый,
Розовые сосны,
До самой верхушки свободные от мохнатой ноши,
Им бы поскрипывать в бурю,
Одинокими пиниями,
В разъяренном безлесном воздухе;
Под соленою пятою ветра устоит отвес, пригнанный к пляшущей палубе,
И мореплаватель,
В необузданной жажде пространства,
Влача через влажные рытвины
Хрупкий прибор геометра,
Сличит с притяженьем земного лона
Шероховатую поверхность морей.
А вдыхая запах
Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,
Любуясь на доски,
Заклепанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником, а другим —
Отцом путешествий, другом морехода, —
Говорим:
— И они стояли на земле,
Неудобной, как хребет осла,
Забывая верхушками о корнях
На знаменитом горном кряже,
И шумели под пресным ливнем,
Безуспешно предлагая небу выменять на щепотку соли
Свой благородный груз.
С чего начать?
Все трещит и качается.
Воздух дрожит от сравнений.
Ни одно слово не лучше другого,
3емля гудит метафорой,
И легкие двуколки
В броской упряжи густых от натуги птичьих стай
Разрываются на части,
Соперничая с храпящими любимцами ристалищ.
Трижды блажен, кто введет в песнь имя;
Украшенная названьем песнь
Дольше живет среди других —
Она отмечена среди подруг повязкой на лбу,
Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха —
Будь то близость мужчины,
Или запах шерсти сильного зверя,
Или просто дух чобра, растертого между ладоней.
Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба,
Плавниками расталкивая сферу,
Плотную, упругую, чуть нагретую, —
Хрусталь, в котором движутся колеса и шарахаются лошади,
Влажный чернозем Нееры, каждую ночь распаханный заново
Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.
Воздух замешен так же густо, как земля, —
Из него нельзя выйти, в него трудно войти.
Шорох пробегает по деревьям зеленой лаптой,
Дети играют в бабки позвонками умерших животных.
Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу.
Спасибо за то, что было:
Я сам ошибся, я сбился, запутался в счете.
Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
Так ребенок отвечает:
«Я дам тебе яблоко» — или: «Я не дам тебе яблоко».
И лицо его — точный слепок с голоса, который произносит эти слова.
Звук еще звенит, хотя причина звука исчезла.
Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, —
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли
Пышущего жаром иноходца.
Так
Нашедший подкову
Сдувает с нее пыль
И растирает ее шерстью, пока она не заблестит;
Тогда
Он вешает ее на пороге,
Чтобы она отдохнула,
И больше уж ей не придется высекать искры из кремня.
Человеческие губы,
которым больше нечего сказать,
Сохраняют форму последнего сказанного слова,
И в руке остается ощущение тяжести,
Хотя кувшин
наполовину расплескался,
пока его несли домой.
То, что я сейчас говорю, говорю не я,
А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.
Одни
на монетах изображают льва,
Другие —
голову.
Разнообразные медные, золотые и бронзовые лепешки
С одинаковой почестью лежат в земле,
Век, пробуя их перегрызть, оттиснул на них свои зубы.
Время срезает меня, как монету,
И мне уж не хватает меня самого...
1923
还没人转发这篇日记
